Радеев А.Е.,
кандидат философских наук, СПбГУ

    Прежде чем обсудить проблему соотношения философии и наркотизма, хотелось бы отметить тему борьбы. Любая борьба бессмысленна, если она не предполагает создание чего-то иного; нет смысла восставать против, если при этом не имеется ничего за. И если справедливо, что жизнь — это борьба, то именно как борьба за. Только тогда имеет смысл бороться с наркотизмом, когда есть что ему противопоставить. Или хотя бы, если мы знаем, что именно противопоставить. Должны уйти в прошлое программные тезисы, что философ — это критик, что его функция — гибрид из функций дворника, милиционера и ворчуна. Философия только тогда займется борьбой с наркотизмом, когда ей станет известно, что же ненаркотическое она может предложить. 
    Следует признать, что для философии в связи с проблемой наркотизма сложилась дважды катастрофическая ситуация. С одной стороны, то, что называют философией, все ещё остается на снобистских позициях превосходства предмета над методом: это достойно, а то нет быть предметом рефлексии. Историю такого философского снобизма можно вести от Платона: у волоса нет своей идеи… Такая обреченность предметов быть по ту сторону рефлексии обедняет не столько предмет, сколько рефлексию: проблема наверняка не в волосах, не доросших до идеи, а в идеях, не смогших справиться с волосом; под маской аристократической дистанции к предмету зачастую скрывается плебейский ressentiment и слабость. В этом ключе оказалось вполне естественным, что и наркотизм как предмет философской рефлексии ещё не возникал в полной мере. 
    Однако, с другой стороны, наркокультура сама начала развивать свою собственную «философию»: Т.Лири, Т.Маккена и многие другие создают ряд теорий, ориентированных на наркотизм как предмет рефлексии; начинает формироваться наркофилософия как одна из ветвей наркокультуры, формируются устойчивые понятия, проблемы и их решения, складываются традиции наркофилософии. И трагизм ситуации уже определяется тем, что если и существует философия наркотизма, то речь, к сожалению, идет не о наркотизме как предмете рефлексии, а о философии, принадлежащей наркотизму. 
    Между тем, есть основания полагать, что genetivus subjectivus может смениться genetivus objectivus, проблема только в том, на каких основаниях это может произойти. 
    Для этого следует обратить внимание на историю наркотизма. Дело в том, что она неоднородна, обладает своей логикой, которая может помочь разобраться с наркотизмом как предметом рефлексии. Следует учесть, что наркотизм не всегда представлял проблему для культуры, а лишь только трижды; история знает три вспышки наркотизма, которые определяют не только его суть, но и порядок рефлексии о нем. 

Во-первых, это первобытная эпоха. Именно тогда возникает представление о том, что с помощью наркотического вещества постигается что-то, что недоступно обычному акту постижения; эта эпоха прямым образом связывает наркотическое вещество и познание, при этом познание изначально обладает направленностью на трансценденцию, а потому и раздвоенность. Пожалуй, лучше всего такое отношение к наркотическому веществу проясняется на материале шаманизма (хотя это не единственный пример), где сама фигура шамана сформирована таким образом, что можно проводить различие между шаманом в его обычном, не находящемся в экстатическом состоянии и шаманом, впадающим в транс с определенной практической (познавательной) целью. Не для удовольствия и не для какого-то социального протеста камлает шаман, а для того, чтобы от общения с духами извлечь результат познания. Другими словами, первобытность формирует субъекта наркотического познания. Но это познание инфицировано трансценденцией и раздвоенностью. Современность приняла этот посыл наркотического познания как тему «расширения сознания», само понятие которого отсылает к иллюзиям трансценденции. 

Во-вторых, это эпоха романтизма. Её культ чувственности и дистанции по отношению к «этому миру» взывает к наркотическому веществу как к одному из средств, с помощью которого достигается эта дистанция. Возникает идея, что с помощью наркотического вещества доставляется особое удовольствие, никаким другим, естественным путем не достигаемое. В творчестве Т. де Квинси, «Клуба любителей гашиша» и других прослеживается именно гедонистическая составляющая наркотизма. Наркотик для романтизма оказывается тем, что обеспечивает не столько результаты познания, сколько особенное измерение чувственности, в современной наркокультуре названное кайфом. Но структура кайфа такова, что в нем, как и в случае с наркотическим познанием, обнаруживается связь с трансценденцией: кайф только в том случае кайф, если он запределен и дистанцирован… Романтизм формирует субъекта наркотического удовольствия, находящегося в поисках «прекрасного далека». 

В-третьих, это эпоха контркультуры ХХ века. Эта эпоха связала свободу, бунт и желание; она движется идеей «пощечины общественному вкусу». Возникает представление, что наркотическое вещество является одним из способов достижения свободы и чистоты желания, что наркотическое вещество позволяет встать в практическую дистанцию, выражаемую в разных градациях — от простого «не так, как все» до более сложных форм «начихательства». В основе такой свободы-желания-бунта лежит, во-первых, представление о раздвоенности на этот мир — размеренный, поддающийся счету, существующий в пределах форм власти — и тот, ориентированный-де на свободу и чистоту поступка, и, во-вторых, представление о необходимости свершения действий, «чтоб сказку сделать былью». Наркотическое вещество выступает в контркультуре ХХ века не столько средством познания или удовольствия, сколько средством свободы и желания, — контркультура формирует субъекта наркотического желания, реализующего свою свободу в поступке-пощечине. 

    Разумеется, при перечислении этих трех вспышек речь не идет о том, что эти вспышки были чистыми (так, контркультуре также свойственна «погоня» за кайфом или «расширением сознания», а исключать гедонистическую составляющую из шаманского камлания также невозможно, как и гносеологическую составляющую из культа удовольствия в романтизме); это скорее идеальные типы вспышек, по-разному реализованные в истории. 
    Тем не менее, любопытно сопоставить эти три вспышки наркотизма с классической метафизикой (Лейбниц, Кант), выделявшей в человеческом существе в качестве фундаментальных три способности — познание, желание, чувство удовольствия/неудовольствия. Дело не в том, что можно заметить полное соответствие этих способностей (от которых берет свои истоки троица Истина-Добро-Красота) трем вспышкам наркотизма, а в том, что в отношении этих способностей возможна чистая философская аналитика, несводящаяся к психологическому анализу. Точно также, рассуждая по аналогии, можно предположить, что и вспышки, коррелирующие трем способностям, представляют сбою чистый срез наркотизма. Часто можно наблюдать, что анализ наркотизма проводится с психологических (а потому эмпирических, слишком эмпирических) позиций. Психология выдвигает эмпирическое понятие зависимости и анализирует наркотическую зависимость, анализируя её мотивационную и контекстуальную стороны, но такой подход (поскольку он обусловлен эмпирическим материалом) всегда рискует оказаться несоответствующим предмету анализа. Как тут не вспомнить знаменитого (и, к сожалению, характерного для психологии) диалога, приводимого У.Берроузом:

    Вопрос о мотивах («почему вы чувствуете необходимость потреблять наркотики?») показался респонденту вопросом «не о том». Действительно, психологический анализ наркозависимости исходит из определения рациональных структур («необходимостей»), лежащих в основе мотива или условий совершения поступка, между тем как мотив и контекст, даже если они могут быть рационально считываемы, остаются скрытыми; психологический анализ наркотизма строится на индуктивных выводах, сделанных не из чистого рассмотрения предмета, а из способа работы с предметом, т.е. из метода. Другими словами, вводя понятие наркозависимости, мы всегда оказываемся заложниками не только самого этого понятия, но и подхода, работающего с ним. 

    Вопрос же состоит не в том, почему потребляют наркотик, а в том, при каких условиях возможен наркотизм. Причин потребления никогда не исчерпать («я пожал плечами…»), а вот условия возможности определяются не тем, какие эмпирические причины наркотизма могут быть названы, не тем, насколько свободно наше воображение, чтобы представить себе как можно большее количество этих причин, а тем, какие чистые условия этой возможности можно определить. Если опираться на классическую метафизику (хотя бы на нее, хотя возможны и иные варианты), то условиями возможности наркотизма являются три выше названные. Другими словами, если предлагать уже эмпирическое применение классической трихотомии, соответствующей истории наркотизма, то можно выделить три чистых условия, почему человек становится наркоманом, или почему существует наркокультура, или почему и чем наркокультура вростает в современность — познание, желание, чувство. Так, наркокультура развивается (в чистом виде) в трех направлениях — она пытается создавать теории (наркофилософии) (познавательная составляющая), она оседает в искусствах (эстетическая составляющая), она пропагандирует особый «стиль» жизни (этическая составляющая). Так, человек, потребляющий наркотики, ищет в них (в чистом виде) либо т.н. «расширения сознания», либо т.н. чувственного «кайфа», либо способа практического дистанцирования. Уже выделяя в чистом виде эти компоненты, можно изучать, как они сочетаются в том или ином отдельно взятом случае. 

    Что же можно противопоставить этой троице наркотизма? История знает много примеров — удачных и не очень — борьбы с наркопреступностью, лечения наркомании, искоренения наркобизнеса, но существуют ли способы противостояния не наркопреступникам или наркозависимым, а наркотизму в целом? История наркотизма показывает, что вспышки наркотизма обусловлены не только привязкой к классической троице метафизики, но и отношением к понятию трансценденции как «путеводной звезды» познания, желания и чувства. Иными словами, наркотические познание, желание и чувство развиваются, интенсифицируются, обосновываются именно через отношение к трансценденции: наркотическое познание невозможно, если лишить его идеала «потустороннего», наркотический кайф невозможен, если разрушить инфекцию трансцендирования в нем, наркотическая свобода невозможна, если восстать против самой идеи «потусторонней» свободы. Тогда следует признать, что всякая рефлексия, допускающая возможность трансценденции (опыта трансценденции, познания через трансценденцию и т.п.) тем самым закладывает возможность для развития наркокультуры, ключевым стержнем которой именно трансценденция и является. С трудом можно найти те философские ходы, благодаря которым возможно было бы восстать против трансценденции вообще и против наркотической трансценденции в частности, но только совершив акт недоверия всему «потустороннему», только в рамках «сумерков трансценденции» и возможна противостояние наркотизму. 

    Именно традиция т.н. имманентной философии и пытается выдержать это противостояние. Это традиция, заложенная Спинозой (а то и Гераклитом), продолженная Ф.Ницше и Ж. Делезом; пожалуй, единственная, которая исходит из недоверия ко всякому «потустороннему», единственная, которая пытается выстроить ряд новых понятий и ходов, единственная, которая, с одной стороны, свершает «сумерки трансценденции», с другой стороны, выстраивает «план имманенции», выстраивает особую имманентную философию жизни. Разработка категориального аппарата этой философии для уличения гнильцы трансценденции и создания чистой имманенции — философское дело будущего.